Данная рубрика — это не лента всех-всех-всех рецензий, опубликованных на Фантлабе. Мы отбираем только лучшие из рецензий для публикации здесь. Если вы хотите писать в данную рубрику, обратитесь к модераторам.
Помните, что Ваш критический текст должен соответствовать минимальным требованиям данной рубрики:
рецензия должна быть на профильное (фантастическое) произведение,
объём не менее 2000 символов без пробелов,
в тексте должен быть анализ, а не только пересказ сюжета и личное мнение нравится/не нравится (это должна быть рецензия, а не отзыв),
рецензия должна быть грамотно написана хорошим русским языком,
при оформлении рецензии обязательно должна быть обложка издания и ссылка на нашу базу (можно по клику на обложке)
Классическая рецензия включает следующие важные пункты:
1) Краткие библиографические сведения о книге;
2) Смысл названия книги;
3) Краткая информация о содержании и о сюжете;
4) Критическая оценка произведения по филологическим параметрам, таким как: особенности сюжета и композиции; индивидуальный язык и стиль писателя, др.;
5) Основной посыл рецензии (оценка книги по внефилологическим, общественно значимым параметрам, к примеру — актуальность, достоверность, историчность и т. д.; увязывание частных проблем с общекультурными);
6) Определение места рецензируемого произведения в общем литературном ряду (в ближайшей жанровой подгруппе, и т. д.).
Три кита, на которых стоит рецензия: о чем, как, для кого. Она информирует, она оценивает, она вводит отдельный текст в контекст общества в целом.
Модераторы рубрики оставляют за собой право отказать в появлении в рубрике той или иной рецензии с объяснением причин отказа.
«Почему в России не пишут утопии?» – любимая тема для круглых столов и дискуссий на конвентах, конференциях и книжных ярмарках уже лет двадцать. Ну вот, Кирилл Фокин написал. Дилогия «Жизнь Ленро Авельца»/«Смерть Ленро Авельца» — история о человеке (людях), который (которые) пытаются изменить мир к лучшему. Не одну страну, даже не отдельно взятый регион, – весь мир будущего, где современные сверхдержавы, включая Россию и США, играют гораздо более скромную роль, чем нам нравится думать. И в конечном счете добиваются успеха – правда, делают это методами реальной политики, так что иногда Фокин едва удерживается, чтобы не обрушится в антиутопию. Но что делать: других методов у меня для вас нет. К тому же это недурно написано: живо, размашисто, афористично, интрига держит в напряжении от начала до конца. Герои, правда, порой бесят до белого каления, начиная с заглавного Лерно Авельца, но так и положено по авторскому замыслу. Давненько в нашем «жанре» не появлялось таких книг, как минимум со времен «Войны за "Асгард"» Кирилла Бенедиктова – а может быть и раньше.
Жюри премии о дилогии «Жизнь Ленро Авельца» / «Смерть Ленро Авельца» Кирилла Фокина
Ольга Балла:
А вот это, пожалуй, наиболее тщательно и систематически продуманное – и наиболдее убедительное — иномирье из всех, представленных в книгах и текстах, вошедших в лог-лист премии этого года. В своей реалистичности это даже почти не фантастика: это хорошо знакомый нам мир, всего лишь доведённый автором до некоторых крайних следствий, усиленный в тех его тенденциях, которые мы наблюдаем уже сейчас. По существу, это политолофгия в образах. Отчасти и антропология.
И да, номинатор прав, — это, по меньшщей мере, столько же утопия (жарн, дайствительно, не слишком свойственный современной русской словесности и не слишком освоенный ею), сколько и антиутопия. Здесь это практически неразделимо. Кстати, — серьёзной (художественной) футурологией современная русская проза нас тоже не балует. А ведь это она, в её классическом понимании.
И заодно – рефлексия о природе добра и зла и о мотивах, которые движут человеком, делающим историю. А это уже сама философия.
Книга выходит за пределы фантастической литературы как таковой, и главный её герой Ленро Авельц (кстати – очень живой в своей сложности и неоднозначности образ) достоин быть поставленным в ряд с большими авантюристами мировой литературы вообще и русской литературы в частности (первым, но не единственным мне приходит на ум Хулио Хуренито Ильи Эренбурга, образ которого позволил автору детально рассмотреть мир первых десятилетий XX века, – нечто подобное происходит у Кирилла Фокина с миром, современным Ленро Авельцу). Кроме того, дилогия хорошо выстроена – два её тома (взгляд Ленро Авельца на самого себя, да ещё и адресованный другим, призванный формировать у них нужный образ – и взгляды на него многих других) вступают в спор-диалог друг с другом, что способствует объёмности картины представленной в ней жизни, показанной с разных точек зрения.
Я уже дважды писала об этом двухтомнике, частью вот тут, частью вот тут.
Сейчас попробую кратко суммировать, обе рецензии.
Перед нами, безусловно, большая вещь, прошедшая (за исключением всевидящего Владимира Ларионова и еще нескольких внимательных) довольно нешумно, хотя она, безусловно, заслуживает внимания. Большая она и по объему – две здоровенные книги; по замыслу (глобальное относительно близкое будущее) и по конструкции. Первая книга – мемуары самого Ленро Авельца, выпускника самой престижной в мире политической академии, наследственного миллиардера, плейбоя и тд. (вроде бы написанные в виду близкой осознаваемой им смерти), второе – как бы журналистское расследование его жизни и гибели; воспоминания близких, друзей и соратников, выжимки из интервью и допросов, новостных материалов и т.д. Надо сказать, что несмотря на хвастовство самого протагониста (Авельц – ненадежный рассказчик) касательно его ловкости в политических интригах и путаные показания ближнего круга, где сознательная и неосознанная ложь мешается с правдой, бесспорным остается одно – Авельц (Каин) предал своего второго отца, генерала Уэллса, директора Особого Комитета; потому что тот (разумеется из лучших побуждений) хочет продажную демократию наднационального правительства — Организации (что-то вроде ООН только с несравнимо большими полномочиями) заменить непродажной эффективной диктатурой. По мнению Авельца, свобода – безусловная ценность, хотя мир под эгидой Организации, срощенной с транснациональными корпорациями погряз в войнах и экологических катастрофах.
Авельцу предстоит жестоко расплатиться за свой выбор (как именно – мы и узнаем из второй книги), но он полагает, что дело того стоит. Хотя сам по себе он личность сложная и противоречивая, но один единственный подвиг он все же совершил. Став предателем в собственных глазах и глазах близких ему людей.
Теперь о будущем, которое мы видим на страницах двухчастного романа. С моей точки зрения (и к моему ужасу) к нам все ближе будущее замятинского «Мы» и «1984». С другой стороны известно, что ни одна модель еще не приблизилась к реальности, поскольку здесь слишком много неучтенных факторов, так что модель Фокина – убедительная, но всего лишь одна из (с Китаем там нехорошо получилось). Тут мы скорее видим прямую экстраполяцию нынешней картины мира; для мистических откровений Фокин как автор возможно слишком рационален (будучи политологом по первому образованию); тем не менее удерживать внимание читателя на протяжении всего огромного массива текста ему удается; да и чисто художественное решение романа мне очень симпатично в силу своей полистилистики и мерцающей «где-то там» истины.
Ирина Епифанова:
Начну с лирического отступления. Как-то раз мой муж как уличный музыкант угодил в отделение тогда ещё милиции. Ну и разговорился там с представителем правопорядка. И тот сказал, что в милицию все, абсолютно все приходят работать ради денег. Муж удивлённо заикнулся, а как же, мол, дядя Стёпа, борьба с преступностью, помощь пострадавшим и прочие идеалы? Милиционер невесело усмехнулся: «Ну да, такие тоже приходят. Из них-то, из начитавшихся «Дяди Стёпы» после крушения тех самых идеалов и получаются самые лютые отморозки. Хороших тут нет».
Так вот, Кирилл Фокин в своём романе пытается оспорить это утверждение. И доказать, что как минимум в политике, как ни странно, есть. Главный герой — представитель золотой молодёжи, блестящий выпускник самого престижного в мире учебного заведения, работающий консультантом в Организации (всемогущей конторе, в которую в будущем превратилась ООН), высокомерный и избалованный юноша... и хороший человек. Не лишённый совести и сострадания. Радеющий не о своём кармане или карьере, а действительно об интересах человечества и гуманизме.
Меня тут ещё восхищает творческая смелость автора (можно было бы подумать, что это ирония, но это не она). В тексте довольно много канцелярита, что, впрочем, можно списать на то, что мы видим происходящее глазами главного героя, а он не поэт. Политоты и фактажа (вымышленного по большей части) в тексте тоже столько, что это наверняка отпугнёт часть читателей. Также Кирилл Фокин (как, впрочем, и Рагим Джафаров) не стал даже пытаться придумать какое-то завлекательное название. Нет, автор отмахивается от всего этого как от незначимого и упрямо несёт свою идею, своего персонажа вперёд, как флаг. И это получается хорошо.
Вадим Нестеров:
Эпичная двухтомная сага в жанре социальной фантастики «ближнего прицела». Номинатор вспомнил «Войну за Асгард» Кирилла Бенедиктова и вспомнил очень кстати. Книга мне понравилась, и мне будет очень жаль, если повторится история с Асгардом, после которого Бенедиктов выпустил «Путь шута» и ушел из фантастики. За автором буду следить. Серьезная претензия, по сути, одна – роман слишком тяжеловесен, но текст такого объема, наверное, и невозможно сделать легким.
Екатерина Писарева:
Дилогия Кирилла Фокина меня приятно удивила – автору удалось создать целую вселенную, выстроить интеллектуальный, сложносочиненный сюжет, вывести действительно живого, интересного героя. Поражает масштаб и то, как зримо, умело все описывает автор. Обязательно вернусь к этому тексту еще раз, чтобы внимательно рассмотреть, как это сделано и какими инструментами пользуется Фокин. Если вы ищете хорошую политическую фантастику, то это обратите внимание на эту дилогию.
Читая эту книгу, я наконец-то осознал – для чего пишутся многие якобы «альтернативки», которые таковыми на самом деле не являются. Просто авторы подобных текстов заранее выписывают себе индульгенцию на прощение любых нелепостей и логических несообразностей, создавая «бумажный щит», прекрасно прикрывающий от нападок критиков-буквоедов и читателей-«железячников». «Это же альтернативный мир – там все именно так, как написано, исторически и сложилось!» И возможный разговор о том, «почему так сложилось», «какие события нашей истории привели к столь неправдоподобно выглядящему результату» успешно блокируются: «сложилось и все – ибо параллельный мир!»
Только есть в подобном подходе одна немаловажная ловушка – читателю этот «мир без основания» может показаться крайне неинтересным. Вот и у К. Фокина в «Жизни Ленро Авельца» воображаемая Вселенная получилась весьма скучной. В реальность, где ООН не является бессильной говорильней, а стремится реально управлять миром, поверить почти невозможно. А потому – и интереса она не взывает. Все происходящее в этом «альтернативно-параллельном» мире настолько перпендикулярно миру существующему, что от некоторых эпизодов вообще хочется заорать: «Автор издевается что ли? Он вообще знает, как это функционирует?!» А потом вспоминаешь, что речь идет о «параллельности», и понимаешь, что вопли не по адресу. Но только, увы, интерес к тексту от этого так и не пробуждается.
А еще здорово раздражает образ самого заглавного героя книги – этакого злобного Хулио Хуренито, активно лезущего по трупам на самых верх «пищевой политической пирамиды». (Интересно, а сейчас вообще кто-нибудь читает Эренбурга? (Прилетела грустная мысль). Конечно, намекается, что Ленро Авельц руководится при этом самыми возвышенными идеалами и поэтому ему многое «можно извинить» (в это явно не верит и сам создатель романа). И в любом случае эмоциональной вовлеченности в перипетии международной борьбы на этой невозможной параллельной Земле у читателя не возникает.
Не знаю, стоило ли автору вообще «браться за оружие» – создавать пухлый двухтомник, да еще написанный с использованием различных литературных техник, чтобы создать книгу, провоцирующую лишь четкое ощущение измышленности и невозможности описанных в ней событий. Ради чего это делалось. Ради эскапизма? В мир «Жизни Ленро Авельца» «убежать» не захочется никому. Гарантирую. Ради политических высказываний? Так это можно сделать напрямую, без околичностей и беллетристических экзерсисов. Вот уж воистину – «политическая история ниоткуда». И – ни о чем.
Нынешний сезон "Новых горизонтов" как никогда богат рукописями/электронными изданиями. Вот вам еще две шутки. Причем одна, обратите внимание — от автора, более известного как Мерси Шелли ("Паутина", "2048").
Тот, кто знает Алексея Андреева под псевдонимом Мерси Шелли (автора книг «Паутина» и «2048») скорее всего будет удивлен этим романом. Возможно, даже разочарован. Вместо динамичного, драйвового посткиберпанка – неторопливое почти реалистическое повествование о жизни современных москвичей из креативного класса. Да еще и с лирическими отступлениями и рассуждениями о березках на ветру и облаках в форме журавлей. Егор, выпускник МГУ, антрополог и научный консультант небольшого рекламного агентства, возвращается в Москву из отпуска, проведенного на Гавайях. И в первый же день на рабочем месте обнаруживает, что у него внезапно пробудилась запредельная интуиция: ту информацию о клиентах, которую он раньше черпал часами просеивая социальные сети, Егор получает теперь легко и непринужденно, буквально черпает из воздуха, и принимает безупречно верные решения без всяких хитрых технических приблуд. Главный герой связывает это чудесное преображение с игрой в «кошачью колыбель», в которую с ним сыграл старик на гавайском базаре. Но «Верёвка» не о мистических знаках и полинезийских эзотерических практиках. Это именно тот жанр, о котором не раз с ностальгией вздыхали критики и издатели: производственный роман новой эпохи, посвященный IT и рекламной индустрии. Изобретательный, остроумный, написанный с фантазией и отличным знанием темы. Настоящий «актуальный роман» — не о политических перетягушках, а о том, чем люди живут. Первая ласточка. Дай бог, не последняя.
Роман Сергея Мусанифа датирован 2013 годом, и его героя уже трудно назвать нашим современником, так быстро меняется последние годы мир. Из конца нулевых персонаж попадает в Россию середины 21 века, где, на первый взгляд, не изменилось почти ничего, кроме кое-каких мелочей. Но эти мелочи превратили новую жизнь в гротеск, невообразимый ещё несколько лет назад. Сейчас, на очередном сломе эпох, даже такой вариант будущего может показаться возможным. Чего мы только не видели за последние 30 лет и бог знает что увидим ещё в ближайшие 20.
Это очень традиционный роман, уже названием отсылающий к классическому произведению Шекли. Парадокс в том, что традиция социальных утопий в какой-то момент почти умерла и забытая рукопись 13 года кажется теперь чем-то новым и смелым. В виде книги роман так и не вышел. Ни одно из издательств, охотно публиковавших до того всё написанное Мусанифом, не взяло «Цивилизацию страуса». Отвергнутый текст сделал автора диссидентом, публикующимся с тех пор только в сети.
Сейчас прогностическая фантастика опять, кажется, оживает. За несколько месяцев вышла пара книг в открытой «Эксмо» серии «Возможная Россия. Утопии и антиутопии». Я в них заглядывал, это поделки. Роман Мусанифа может быть и не блещет литературной отделкой, однако – настоящая вещь.
И еще об одном заблудившемся претенденте на «Новые горизонты-2019», романе «Четверо»Александра Пелевина, который номинировал Василий Владимирский, то есть я:
Дмитрий Бавильский:
Вообще-то, в этой книге не одна, а сразу три истории, развивающиеся в разных временах и жанрах, диктующих автору свои жёсткие законы.
Все начинается с полёта космического корабля «Рассвет», который в 2054-м году летит к планете Проксима Центавра b и это первый полёт за границы Солнечной системы, из-за чего астронавты долгое время пребывали в анабиозе.
Точнее, в состоянии «стазиса», сон которого сжал большую часть полёта (87 лет) в пару космических мгновений. Роман начинается с того, как Владимир Лазарев, капитан «Рассвета», просыпается в своей капсуле перед самой высадкой на планету, где, возможно, будет найдена жизнь.
Скажем, в виде живого океана, способного продуцировать галлюциногенные образы и разговаривать с Лазаревым, единственным астронавтом, оставшимся в живых, а также дарить ему подарки.
Например, гаджет непонятного назначения в виде пятиконечной звезды, который Лазарев привезет на Землю, запустив, таким образом, на планету что-то вроде Троянского коня, после чего вся цивилизация меняет течение.
Но пока следует подождать приземления. Точнее, проксимления «Рассвета», так как автор запускает второе кино, действие которого происходит в Крыму. Идёт 1938-ой год, молодой следователь Николай Введенский просыпается в автомобиле, который привёз его на берег Чёрного моря.
Здесь, в Белом Маяке, произошло странное убийство астронома, похожее на сатанинский ритуал, местные не могут его разгадать, поэтому и призывают помощь «из центра».
Введенский рьяно берётся за расследование, которое напоминает триллер про извращённого, но крайне затейливого маньяка, играющего с Введенским как с игрушкой: ритуальные преступления множатся (убитым разрезают грудную клетку, вырывают сердце и вставляют вместо него железную звезду) и вот уже незримый убийца обещает, что следующей жертвой станет сам приезжий следователь…
Однако, пока преступление откладывается, поскольку в действие вступает третья повествовательная линия, связанная с нашим временем.
Современный Питер, канун Нового, 2018-го года.
Пробки на дорогах, предпраздничная суета.
Но психиатру Хромову, проснувшемуся перед праздником, не до домашних радостей с женой-журналисткой и дочкой, слушающей рэп Оксимирона и Гнойного: он никак не может подобрать ключик к странному пациенту Поплавскому (его в психушке называют "космонавтом"), утверждающему, что он разговаривает с девушкой, живущей на далёкой звезде.
"Космонавт" Поплавский настырно описывает в ЖЖ диалоги с Онерией, своей межзвёздной возлюбленной, наблюдающей гибель древнейшей цивилизации, поглощаемой Белыми Червями и говорящей ему свои монологи прямо в мозг, «тягучим, красивым, выверенным стилем с пафосным слогом, похожим на Ефремова или «Аэлиту» Толстого».
Таких автохарактеристик в третьем романе Александра Пелевина много и все они идут по касательной, так как самое главное – выдержать стилистический и сюжетный канон, точнее, три таких канона: каждое время и каждая история в «Четвёро» связаны с определенными жанровыми нормами.
Будущее – это, конечно, космос и безоглядные полёты в бесконечность; прошлое – детектив, со всеми подобающими этому виду беллетристики признаками: тайна, постепенно отступающая под натиском следователя, таинственный преступник, которого, вроде, не вычислить, хотя он всегда под носом; странный следователь со своими психологическими проблемами, густой этнографический и исторический фон.
Настоящее – это триллер про зло, таящееся в каждом человеке и оказывающееся неприручаемым, стоит ему вылезти наружу. Как-то не сильно хочется спойлерить, тем более, что современная линия – самая неразвитая и подвисающая: раз уж автор блюдёт симметрию и примерное равенство объёмов в каждом из времён, то и вынужден тянуть актуальность столько же, сколько «ретро» в Крыму и «космос» за границами евклидового пространства.
Кстати, лучше всего Александру Пелевину удаётся переключать тумблер агрегатных состояний «Четвёртого», чередуя три свои составляющие с безупречными клиффхэнгерами – крючками-заманухами в конце каждой главы, с одной стороны, оттягивая интригу, с другой, втягивая в неё читателя ещё сильнее.
В общем, манипулирует нами как хочет – порой, действительно не оторваться.
Понятно почему «настоящее настоящее» вышло у Пелевина менее всего убедительным: триллер, инсталлированный внутрь 2017/2018-го годов имеет чёткий канон, а время, в котором он происходит, ещё нет – социальные типы не образовались, общественная оценка эпохе не выдана, всё меняется так резко и быстро, мгновенно устаревая, что реальная реальность начинает напоминать гнилые болота, на которых когда-то и был возведён Питер, где снег зимой тает, не успевая долететь до асфальта.
Да и интерес в настоящем у автора свой, сугубо местнический – ведь это едва ли не единственная возможность обратиться к современникам напрямую.
Почти без зеркальной маски.
Потому что детективный, фантастический и психодраматический каноны хотя и допускают декоративные отступления, сугубо для атмосферки, но, вообще-то, предпочитают чистое действие, которое, к тому же, должно состоять из локальных придумок и открытий, а их много никогда не бывает.
То есть, мимоходом автор может вшить в какой-то разговор важные для себя открытия (нужно говорить себе не «я боюсь» или «мне больно», но «я чувствую страх» и «я чувствую боль», дабы объяснить себе, что чувства – это ещё не весь ты), но гораздо важнее, чтобы расследование продолжалось ускоренными темпами, а космический корабль постоянно сближался с Проксима Центаврой.
Психопатический триллер, значит, и выходит самым свободным и атмосферным: максимальное количество метарефлексии «Четверо» вставлено именно сюда – фоном к Софии Ротару и Баскову, поющим в «Голубом огоньке», а также к политическим новостям, связанным с аннексией Крыма (например, Хромов почему-то отзывается об украинцах с неприязнью).
Яна, дочка Хромова, впрочем, как и больной «космонавт» Поплавский, фанатеют от рэпа, провоцирующего, между прочим, волну самого кровавого насилия в романе.
То есть, с одной стороны, автор, рэп хвалит (я-то считаю, что мода на него надуманная, коммерчески вздутая на пустом месте, скоро схлынет, не оставив и следа), но, с другой, объясняет, во-первых, негативный характер рэпа как ещё одного вида псевдо-творчества, а, во-вторых, ненавязчиво характеризует и свой собственный, творческий метод.
«На самом деле в последние месяцы я слушаю Хаски. Знаете, вот это: «Я хочу быть автоматом, стреляющим в лица». Рэп – это, знаете, вообще очень здорово. Это такая удивительная русская способность: взять западную культуру про девок, тачки и бухло – и сделать из этого что-то такое, про русский космос, экзистенцию, смерть и тоску. Так было с роком, а теперь с рэпом…»
Ещё так было, например, с живописью и оперой, а ещё с бульварной литературой, которую, начиная с Достоевского, русские писатели превратили в высочайшие достижения мировой цивилизации. Добавив к «памяти жанра» собственные, оригинальные ингредиенты, связанные с личной синдроматикой конкретного времени и конкретной культуры. Культур.
Александр Пелевин складывает детектив, триллер и космический полёт к далёкой звезде по заранее существующим лекалам, точно из готовых кубиков.
Это чёткий и холодный, максимально просчитанный текст с жёсткой структурой, оживить которую (придать атмосферку) должны всякие метафизические и, главное, психопатические приблуды.
Именно поэтому в каждом из повествовательных слоёв заводится мегаманьяк с непредсказуемым подсознанием, воплощающем часть мирового зла, единого в своей изнанке, однако, с психопатией у Александра Пелевина выходит как-то не очень убедительно – слишком уж он сам рационален. Вот злодейские мотивировки и провисают, в отличие от напряжённого, постоянно нарастающего экшна, которому они оказываются совсем не нужны.
Больше всего это напоминает ныне подзабытый проект Бориса Акунина «Жанры», который синтезировал в своей творческой реторте дистиллировано чистые образцы будто бы коммерческого чтива, не заморачиваясь даже оригинальными их названиями, так как части здесь гораздо важнее [несуществующего] целого.
Но если рисуешь по чужим линиям, то где же здесь ты, автор, со своим собственным интересом и в чём твоя рема, тот самый дополнительный шаг в сторону нового, ради которого только и имеет смысл затевать игру в конструктор?
Во-первых, можно попытаться вывернуть канон наизнанку или, хотя бы, присвоить ему противоположный зрак.
Победа над космосом тогда окажется тотальным поражением и предчувствием погибели всего обитаемого мира, ведь раньше подавляющее большинство научно-фантастических феерий сочилось утопией и гуманизмом, верой в прогресс и силу человека.
Триллер, как, впрочем, и детектив могут остаться недотянутыми до логического завершения, раз уж зло притаилось где-то внутри амбивалентного человеческого сознания, заражённого оборотничеством, чтобы уже все три части «Четвёртого» закончились тотальным поражением героев, за проигрышем которых наблюдает четвёртый – и это ты сам, мой читатель.
Во-вторых, можно контрабандой провести публицистическую мысль о том, что гибель внеземной цивилизации, порабощённой Белыми червями, безупречно рифмуется с развалом СССР, который так незаметно для себя переживает психиатр Хромов вместе с каждым из нас.
Там ведь ещё всяческие звёзды крайне настойчиво переходят из главы в главу и из рук в руки, а Онерия, нашёптывающая Поплавскому (поэтические фамилии многих персонажей в «Четвёртом» неслучайны: стихи здесь звучат в самых пиковых состояниях героев – совсем как зонги в мюзиклах, чтобы, таким образом, ещё сильнее отвлечь внимание от бескомпромиссной жёсткости фабульного хребта) хроники гибели своей цивилизации прямо в мозг, меланхолически замечает: «Вы знаете, каково это – когда твоего мира больше нет?»
Разумеется, знаем.
Плавали. Плаваем.
И вот таких пересечений в «Четверо» много, так как авторское новшество, с одной стороны, это розыгрыш сразу трёх самодостаточных жанров (кому-то нужны апельсины, кому-то ящики из-под них, а кому-то полюбится свиной хрящик) и постоянное переключение с фантастики на детектив, а детектива – на триллер, а, с другой, это плавная, сорокинская почти, мутация тем и лейтмотивов каждой из частей.
С какого-то момента три времени и три жанра становятся проницаемыми.
Они пробираются друг в друга, чтобы комментировать и объяснять то, что происходит в соседних частях.
Сделано это механистично, ибо главная доблесть любой стилизации – соответствие набору правил и ожиданий, даже если внутри есть бонусы и лишние воздушные петли: хотя бы из-за симметрии, на которую все три повествовательные линии обречены.
Мутируют, следовательно, не только жанры, пользуемые Александром Пелевиным, но и времена, в которых эти жанровые модели разыгрываются: с помощью стихов и фамилий, а так же судьбоносных обстоятельств, плавно перемещаемых с настойчивой периферии в центр, жанры и времена сплавляются в одно, четвёртое измерение, где, по замыслу автора, уже нет ни жанров, ни времён, ни эллина, ни иудея, ни даже звезды по имени Полынь.
Я понимаю, что проще всего было бы изобразить в финале четырёх всадников Апокалипсиса, дабы авторская мизантропия подняла свои цунами уже в полный рост и перестала скрывать намерения, но Александр Пелевин тоньше и умнее: чёрные, инфернальные кони скачут по многим страницам книги почти с самого начала, перекочевав в неё из стихотворения «Гость на коне» Александра Введенского.
Из-за чего необходимость в широкомасштабных библейско-фаустовских фресках отпадает: финал романа «Четверо» сделан с демонстративным снижением пафоса и отсылкой к сатирическим пластам «Мастера и Маргариты».
Мизантропия и меланхолия, "смерть и тоска", вместо «исторического оптимизма» и «веры в силы человечества» воспринимались свежими и актуальными, если бы над темой под названием «этой планете я бы поставила ноль» давным-давно не трудились орды актуальных остроумцев.
Вроде, Александр Пелевин хотел взять всеобщие правила и их победить (вот как Акунин, сумевший разрушить в классическом детективе главное – его причинно-следственную замотивированность, вставив в центр одного из романов о монашке Пелагее воскрешение Христа), но вместо этого попал в другую колею, состоящую из других, но тоже стереотипов.
Как я уже писал в рецензии на «Вьюрки» Дарьи Бобылёвой, наших беллетристов губит желание всё объяснять.
Ну, вот не верят они в самостоятельную потребность читателя, в волшебную силу суггестии и самодостаточную красоту чистой наррации, хоть ты тресни.
Русская традиция, что ли, обязывает?
Но ведь нормативные формы остались или же всё прочнее остаются в прошлом, если и не в общественном строе и не на политическом уровне, то в литературном-то уж точно.
Искусство привыкло опережать «общественные тенденции», если оно действительно искусство: перестройка, ускорение и гласность сначала начинаются в журналах и только потом распространяют свой взбунтовавшийся солярис на все прочие сферы государственного существования.
Орды актуальных остроумцев коммерческого свойства это хорошо понимают, как и то, что нынешний читатель редок и случаен, ему нужно угождать и сладостями потчевать, даже если горечь замыслена и уже почти осуществлена.
Как же им объяснить, что если нужно объяснять, то не нужно объяснять, дабы все эти лишние да случайные отвалились от чтения с грохотом в сторону какой-нибудь очередной «Борьбы престолов».
Написано талантливо, занимательно, с изобретательностью. Разные планеты, разные эпохи, следователи НКВД, сумасшедшие дома, убийцы-маньяки. В былые времена каждой из этих тем хватило бы на написание отдельного романа, но сейчас писателю приходится сосредотачивать в одном тексте все возможные «орудия» борьбы за читательское внимание, поэтому не приходится удивляться, что литературная артиллерия исключительно многоствольная. Хотя окончательного разъяснения всех загадок романа в тексте нет, автор оставляет достаточно подсказок, чтобы реконструировать логику сюжета с высокой долей вероятности. Правда, почему роман называется «Четверо», и кто те трое, которые ждут четвертого, мне лично осталось не ясно, ну да ладно.
В тексте «Четверых» явственно чувствуется винтажная нотка, связь с фантастикой начала ХХ века, неоромантизм, неоготика, тогда тоже любили писать о древних проклятиях, в том числе африканского происхождения, в том числе и необратимо влияющих на психику современного человека, этот мотив есть у Брюсова («Элули, сын Элули»), у Майринка («Мозг), у Перуца («Мастер страшного суда»), а Александр Пелевин подчеркивает эту связь цитированием стихов первой половины ХХ века, и тем , что персонажи носят фамилии цитируемых поэтов. Наверное, если бы цитируемый в романе Николай Гумилев писал фантастическую прозу, он бы тоже написал о тайнах, охраняемых дикарями в дебрях Африки – и, возможно, тайнах инопланетного происхождения, как в «Горе Звезды» Брюсова.
Ну и конечно пессимизм, отсутствие хорошего конца, торжество зла при смешении границ между добром и злом – важная примета постсоветской фантастики, также роднящая с эпохой Серебряного века, когда русская литература только открывала для себя «обаяние бездны».
Андрей Василевский:
Интересно мне — с профессиональной точки зрения — было, как автор сумеет соединить три параллельные (и разножанровые, как отметил в своем отзыве Дмитрий Бавильский) сюжетные линии. Соединил, да, вроде и гаечки подкручены, винты не вываливаются, а радости нет.
Одному Богу известно, как текст Пелевина попал в этот список. Потому что редко в сейчас можно увидеть настоящий символизм, а не тянуться к «Огненному ангелу» на полке.
Но он много лучше того, что можно ожидать от простого переплетения трёх сюжетов – крымского, космического и разговоров в психбольнице в наши дни. Сперва я позволял себе делать внутренние замечания, но потом махнул рукой и понял, что всё правильно.
Итак, первая (хронологически) часть происходит в пока ещё эрэсэфэсерном Крыму перед войной. На своей даче валяется выпотрошенный профессор-астроном с жестяной звездой между рёбер. Тут же появляются патефоны с заграничными пластинками, сразу же вызывая воспоминания о знаменитом рассказе Овалова о майоре Пронине. Там всё как надо – кровь, кишки, бывшие поручики, переквалифицировавшиеся в сторожа, таинственный иностранец и прочий джентельменский набор.
В наши дни происходит другая история – уже с психиатром, что всматривается в пациента, общающегося с фосфорической (зачёркнуто) женщиной с далёкой звезды.
И, наконец, 2154 год, когда к звёздам летит космический корабль, на далёкой планете плещется разумный океан, большая часть экипажа не вышла из гибернации. В итоге – «Солярис» пополам с «Космической Одиссей».
Самое интересное, как это сделано. (Вообще, аккуратность и изощрённость по отношении к романной конструкции сейчас редкость, это считается как бы избыточным). Чтобы пояснить, как это сделано, то можно привести музыкальный пример: есть три мелодии, которые звучат сами по себе, но вдруг в них всех появляются одни и те же ноты, потом совпадающих нот становится больше, и в мелодиях уже есть общие музыкальные фразы, а потом происходит слияние, как иногда говорят, «симфония».
Три истории сплетаются воедино, чтобы в итоге рассказать о вечном зле, которое всегда возвращается.
Одним словом – этот роман прекрасен. Символизирует новые горизонты фантастической литературы? Да. Он и сам вообще очень символичный. Символ на символе и символом погоняет.
В сентябре 1938 году ленинградский сыщик прибывает в крымский городок, чтобы расследовать жуткое убийство (из жертвы выдрали сердце, а в грудь вставили звезду с могилки). В декабре 2017 года депрессующий психиатр уныло пытается разобраться в заболевании молодого больного, влюбившегося в голос инопланетянки в своей голове. В декабре 2154 года командир экспедиции к Проксиме Центавра выходит из анабиоза, чтобы начать подготовку экипажа к первой в истории человечества высадке на планету за пределами Солнечной системы. Три линии неминуемо должны сплестись и оправдать название.
Не знаю, ковал ли Александр Пелевин свои манеры. стиль и слог так, чтобы ни буковкой не быть похожим на маститого однофамильца, от неизбежных сравнений с которым явно настрадался, или таковы органические свойства его текста, но получить от «Четверых» хоть какое-нибудь удовольствие можно, лишь относясь к ним как к незамысловатому повествованию, в котором все потайные кармашки и прикрытые ковриком ружья с роялями жирно помечены двойной стрелкой. Но даже самый простодушный читатель вряд ли готов к тому, сколько радости, обширных пояснений и внезапных совпадений щедрый автор извлекает из счастливой идеи назвать ленинградского старлея Николаем Степановичем Введенским. При этом лично я так и не понял, действительно ли автор не читал Лазарчука-Успенского, Кларка и Лема, или это такой тонкий маневр, зачем-то призванный увязать темы реинкарнации поэтов, мыслящего океана и коварного AI не с знаменитыми литературными источниками, а с прямо или косвенно указанными фильмами Кубрика, Скотта и Нолана.
Александр Пелевин вообще не склонен переоценивать интеллект читателя, так что предпочитает повторять все, от самых малозначительных пояснений («Это было чем-то немного похоже на Италию, которую Введенский видел на старых открытках. Впрочем, он видел её только на открытках», или «Увидев Введенского, они перестали играть и недобро покосились на него», или «Наблюдаемый в галактиках газ движется с очень высокими скоростями. Это говорит о высокой степени турбулентности газа в межзвёздной среде») до ругательств и просто восклицаний («— Сука! — выругался он. — Сука, сука, сука! От злости он со всей силы ударил рукоятью пистолета по подоконнику. Облокотился на подоконник, обхватил голову руками и попытался восстановить дыхание. — Сука, сука, сука, — повторял он, раскачиваясь из стороны в сторону и неровно дыша», или «— Есть. Есть. Есть, есть, есть! — закричал он, наконец оторвавшись от микроскопа. — «Аврора», ты понимаешь? Я нашёл жизнь вне Земли! Она есть! Есть! (…) — Я нашёл, нашёл… Чёрт возьми, нашёл. Охренеть. Охренеть, охренеть»).
Все герои книги (включая упомянутый искусственный интеллект) туповаты и отличаются истеричностью, восхитительным дилетантизмом, а также отсутствием любых профессиональных навыков и подходов (зато ленинградский милиционер всегда готов прочитать обкумаренному татарину лекцию про запрет гашиша в исламе), что компенсируется умением вести многостраничные экспрессивные диалоги, особенно украшающие общение со старшим по званию или просто представителем НКВД в незабываемом 1938-м. Отчасти это оправдано: ведь волею автора персонажи, включая космонавтов, способны воспринимать только устные сообщения, так что любую бумажку или схему приходится подробно пересказывать. Той же волею в давно залитой кровью жаркой комнате нет ни вони, ни мух, рожденный в 1890 году татарин носит послереволюционное имя Ринат, сыщик умеет снимать ТТ с несуществующего предохранителя, а космонавт в видеописьме домой сперва долго поясняет, кто он такой.
В целом «Четверо» представляет собой старательно придуманный, но совсем любительски воплощенный текст, сочетающий повествовательные стандарты плохой советской фантастики 50-х с сюжетными стандартами хороших, но широко известных фантастических американских фильмов и спейс-хоррора последнего пятидесятилетия. Оказывается, так тоже можно.
Текст Кирилла Еськова прекрасен, но, относясь скорее к non-fiction, кажется на этом лишенном номинаций литературном конкурсе несколько неуместным. Правда, в составе текста имеется «киносценарий», но он, вне контекста исторического расследования какими-то самостоятельными литературными достоинствами не обладает. Ну да, все эти шутки: опять назовем строки из Михаила Щербакова и Галича «народными голландскими песнями». Что касается ценности собственно исторического расследования — для ее определения нужны совсем другие компетенции. Для дилетанта выглядит убедительно. Хотя кто и почему убил Мало как не было ясно, так и осталось.
Кристофер Марло обогатил британскую литературную традицию вязанкой драматургических сюжетов, а также двумя вечными вопросами: «Не Марло ли написал пьесы Шекспира?» и «Как и почему его убили — да и убили ли?» Кирилл Еськов решил открыть второй вопрос для русской литературы — и тут же, как у него принято, закрыть навсегда.
«Чиста английское убийство», конечно, никакая не повесть, а длиннющий гиперфактурный остроумный очерк, характерный для автора, палеонтолога и крупнейшего специалиста по паукам, который прославился в 90-е конспирологическим анализом сперва Нового Завета, потом — «Властелина колец». Представленная работа не просто наследует предыдущим, она точно такая же, крепко и безнадежно укорененная в традиции, идеологии и эстетике 90-х. Больше всего «ЧАУ» напоминает цикл постов именно что в ЖЖ, на фейсбучное творчество и даже какой-нибудь «Яндекс-Дзен» текст походит куда меньше, не говоря уж о телеге и прочих актуальных форматах. С этим и связана его основная проблема.
Второстепенных тоже полно, и уже они, в принципе, дисквалифицируют текст в качестве участника состязания художественных произведений. «ЧАУ» плавно дрейфует туда-обратно между научпопом и публицистикой, компилятивной подборкой и веселой реконструкцией. Но это честный подход, со старта отбрасывающий литературные амбиции ради нацеленности на логическое достижение фактурно обусловленного результата. По существу так и происходит: текст выгоняется в режиме синопсиса, а не сцен, утверждения заменяют демонстрацию. А раз так, вроде бы не беда, что из текста совершенно непонятна значимость темы и вообще личности Марло как человека, драматурга и шпиона. Автор усердно, но очень невнятно упирает на последнюю ипостась героя, пытаясь заменить эпитетами (профессиональный, блестящий, в одиночку выиграл шпионскую войну с Испанией) внятные примеры того, как именно все это делал, демонстрировал и проворачивал, на уровне внятных завершенных эпизодов, а не подобного «халва-халва» повторению «супершпион-супершион». При этом все герои, начиная с Марло, для автора пешки, слоны или ферзи, а как люди они его почти совсем не интересуют. Что отсекает возможность читательской эмпатии — ну так ее пробуждения от конспирологической реконструкции и не требуется.
Основная же проблема в другом: в том, что художественные амбиции у автора таки есть, и воплощает он их с помощью адовейшего набора приемов и методов, устаревших четверть века назад. Что, в принципе, видно уже по названию. Главная мулька сводится к толкованию событий XVI века в рамках понятийного аппарата позднесоветского интеллигента, причем аппарат этот искусственно сведен к хохмам на тему Политбюро и Штирлица, а также упоению шпионщиной, даже юлиансемененщиной и братьявайнерщиной, советского разлива, которое видно по абсолютизации понятия "профессиональный".
Автор с высоты, так сказать, своего происхождения и прожитых лет не учитывает, что с той поры прошла не то что жизнь, а полторы жизни, что даже фраза "нам следует отмотать пленку еще назад" лет двадцать как вышла из строя, и даже фильм "Карты, деньги, два ствола", возможно, представляющийся автору новомодным кунштюком, незнаком заметнйо доле половозрелых читателей.
Попытка объяснения устаревших понятий с помощью устаревших понятий обречена заранее, а когда безнадежно скисшие реалии, сравнения и артефакты замешиваются в стилистике даже не мультика "Ограбление по...", а разухабистых позднеперестроечных юмористических детективов по пять рублей, писавшихся молодыми голодными студентами под иностранными псевдонимами, становится совсем неловко.
Цитата:
«По этому поводу между Ее Невоздержанным на язык Величеством и бессменным первым министром, отцом-основателем разведслужбы лордом Бёрли состоялся, как мы предполагаем, вот такой примерно разговор:
— А растолкуй-ка мне, дружище Уилл — что там себе позволяют твои шпионы? Вы там, в Службах, похоже, вообще уже краев поляны не видите !.. Вы что, вообразили, будто законы Острова вам вообще не писаны, натренировавшись там у себя, на Континенте?
— И не надо меня лечить, Бёрли! — я в курсе, что такое «прикрытие»! Но какого хрена вся эта атеистическая мерзость просачивается от вас — от вас!! — в публичное пространство? Да не то что просачивается, а — хлещет струями!.. За каким дьяволом вы, своими руками, сдаете такие козыри Витгифту с его долбодятлами? И что я должна ему отвечать, на этом месте, что?! — когда, по законуто, он кругом прав?..
— Этот ваш... как его там?.. майор Марло — почему от него столько шума? Почему столько шума, Бёрли?! Какой он, к чертовой матери, после этого «боец тихого фронта»?! Сделайте уже, чтоб стало тихо!!
— Я не намерена далее обращаться к этому вопросу, Уилл. Просто избавь меня от этого шума — неужто это такая уж проблема? Всё на твое усмотрение...
...За текстуальную точность мы, конечно, не ручаемся, но смысл был наверняка такой.»
Это Елизавета I так излагает, да-да, Добрая королева-дева и т.д.
Фактура не создает картину, а тонет в многословном сопроводительном остроумии автора, который выкручивает ручку вульгарности, как синус в военное время. Придуманные типажи в придуманных обстоятельствах говорят придуманным языком, спотыкаясь об нарочито ввернутые слова и фразы из Стругацких. Вороха оберточной бумаги, развеселых диалогов с кучей деепричастных оборотов и английских цитат на три страницы растут, а содержимого нет, а когда появляется — оказывается чуть повернутым в профиль повтором того, что мы вычитали как бы не на пятой странице.
И еще цитата:
«И вот тут уже нам с вами ничего не остается, кроме как реконструировать ход того заседания 20 мая — по его результатам. Бёрли и Витгифт (эти вообще почти не пропускали заседаний) для начала воспроизвели там, надо полагать, бессмертный диалог: «...Уберите козла! — Это не козел! Это наш сотрудник! — Тогда пускай предъявит!» Ну, Бёрли и предъявил..."»
Одному Богу известно, как текст Еськова попал в этот список.
При возможности интерпретировать некоторые аргументы автора как фантастические, это всё же история убийства английского драматурга Кристофера Марло, описанная несколько развязным современным языком. Этим языком пользуются авторы конспирологических передач. «…А чем был занят “вышеупомянутый Скерес”, многоопытный оперативник контрразведки, всё то время, пока обдолбанный отморозок пытался снять скальп с его патрона?»
Проблема этих рассказов об исторических загадках в том, что за каждой из них незримо стоит образ Михаила Веллера, «энергия заблуждения» которого вообще ни с чем не сравнима. Прочь унылые космолёты и страдания интеллигентской души в скафандре без канализации! Прочь психотерапевтическое выговаривание травмированных жизнью авторов! Еськов делает то, что действительно нужно огромному количеству читателей (я уверен, что он так же успешно написал бы про лунную программу NASAили перевал Дятлова). То есть он на бытовом, можно сказать, застольном языке, с шутками и прибаутками, похохатывая, рассказывает о гибели несчастного поэта. Перед читателем фейерверк имён, исторических деталей, сверкание клинков, шуршание камзолов, попугай кричит «Пиастры!» — красота!
Это такая «история в курилке», причём написанная состоявшимся (в другой области) учёным, которому не интересно писать по скучным правилам историков. Он пишет так: «А вот к секретарю Стаффорда полгода спустя, в мае 1591 го, «постучали в дверь рукояткой вороненого нагана» (терпеливо дождавшись, надо полагать, чтоб прошла последняя деза); контрразведчики были очень злы и очень хотели повесить хоть кого нибудь за тот железно доказанный шпионаж, нанесший стране огромный урон. Будучи, однако, связаны по рукам и ногам приказом вести следствие так, чтобы не скомпрометировать главного предателя, экс посла, они пустили в ход донос на Друри с вполне абсурдным обвинением того в... католической пропаганде. Автором доноса был Ричард Чолмли (тот самый) — приятель и подельник Друрипокаким то их былым прохиндействам, тоже младший сын «из хорошей семьи», зарабатывающий на жизнь стукачеством и шантажом (на сдаче кореша, к примеру, Чолмли в тот раз заработал аж 6 фунтов — по ведомости)».
В этом месте должно было быть длинное рассуждение о тайнах Клио и современных рассказах о них. Эти современные рассказы давно стали расследованиями второго рода. Когда-то люди сидели в архивах, тупо смотрели на черепа с дырками и черепки, а сейчас, когда места происшествий поросли небоскрёбами и о загадках написаны не тысячи, а тонны книг, настало время рассказов второго рода – когда сравниваются истории рода первого.
Но позвольте, спросит читатель, да, там все шпионы, шпион на шпионе и шпионом погоняет и все при этом острят и произносит красивые монологи, но кто же убил Кристофера Марло? А Лору Палмер кто убил?
— Вы и убили-с.
Одним словом – это конспирологическое повествование прекрасно. И наверняка, она символизирует новые горизонты фантастической литературы, когда литература вообще будет, наконец, мериться рулеткой общественного интереса и избавится от вынужденной художественности.
Дмитрий Бавильский:
Последние сорок страниц этого текста – сценарий возможного фильма об убийстве Марло, величайшего драматурга современности, по мысли автора, следующего версии части исследователей, писавшего за Шекспира.
Весь предыдущий объём книги – детальная реконструкция этого события многовековой давности, крайне дотошная, весьма сегментированная – Еськов изучил массу книг и статей, предлагающих самые разные трактовки творчества Марло и Шекспира, а также их биографических особенностей: «Чиста английское убийство» так и кишит массой ссылок и сносок – мачасть у Еськова, вроде бы, от зубов отскакивает.
Но вот читатели его с предметом (история Англии и её культуры-литературы елизаветинских времён, а также эволюция мирового ссылка и всяческих теневых институций) знакомы гораздо меньше, из-за чего никто не возьмёт на себя смелости сказать, что вся фактура, рассматриваемая автором со всех сторон, соответствует правде – но вот, при этом, правде какой?
Что там случилось в XVI веке никто не знает, хотя, де, остались большие архивы, истины не установишь, есть рознящиеся версии и трактовки, какие из них ближе всего к «духу времени» или убедительности принятым в науке и поп-публицистике процедурам доказательности, непонятно.
Борхес с Набоковым любили сочинять такие вот несуществующие исследования, опирающиеся на вымышленных авторов – поди проверь, особенно если времени нет, тем более, что Еськов сыплет сведениями и гипотезами, призывая себе на службу не только логику, но и вполне очевидное знаточество, хотя и основанное большей частью на английской Википедии.
Все версии, как это идеально показал Конан Дойль, сочиняются постфактум: разгадка детективной тайны существует лишь ретроспективно.
Любые версии, кружащиеся вокруг второисточников и обыгрывающие реалии и тезисы интерпретаций, это увлекательная, но вполне очевидная игра, создающая режим собственной реальности, не имеющего никакого отношения к реальности подлинной.
Еськов и сам хорошо понимает подвохи собственной методы, когда цитирует и комментирует предшественников:
«По молодости лет, когда ведешь несколько дел сразу, рано или поздно начинает мерещиться, что расследуемые тобою преступления — взаимосвязаны. Часто даже возникает соблазн слить все эти дела воедино и, скажем, с пристрастием допросить растратчика насчет вчерашнего убийства в городском парке... Некоторые, кстати, так и делают». Воистину так! Именно в эту ловушку и попадают, раз за разом, неомарловианцы: им мерещится, будто абсолютно любые события в окрестностях того дептфордского пансиона непременно должны иметь связь с убийством Марло. В результате, начав складывать пазл и (разумеется!) обнаружив «лишние детали», они принимаются впихивать их насильно — ну и разламывают в итоге вообще всю конструкцию…»
Все это, разумеется, крайне увлекательно и интересно, а также исполнено вполне живенько, хотя есть в книге Еськова, вне зависимости от того, придумал он «матчасть» или же следовал за второисточниками, два недостатка, один помельче, другой покрупнее – и именно из-за второго недостатка попадание «Чиста английского убийства» в лонг-лист сугубо фантастической премии кажется, как минимум, странным.
Во-первых, озадачивая читателя огромными массивами факультативных и судьбоносных сведений, необходимых для дотошной реконструкции контекста, Еськов боится выглядеть занудой и расцвечивает текст своих реконструкций, с одной стороны, параллелями с современностью («Ну, это примерно как если бы Кутепов или Радзаевский ябедничали Сталину на авангардистов обэриутов...»), а с другой актуальными, тусовочными и жаргонными словечками, которые тексту не идут и его ценность, основанную на априорном доверии автору, резко снижают.
Во-вторых, прикольно сравнивать историческое время и «наше собственное» («Весна 1593 го — время максимального возвышения Эссекса: 25 февраля он становится полноправным членом Тайного совета («...избран в состав Политбюро ЦК КПСС»), даже если это работает против авторского замысла, заключающегося в том, чтобы проработать все версии исчезновения Марло (его убили случайно, ликвидировали намеренно, причём силами двух противоборствующих разведок, или же отправили на континент под «программой защиты свидетелей» для продолжения драматургического творчества во славу короны), потому что сравнивать принципы устройства современной жизни и жизни тогдашней совершенно невозможно.
Рифмы и параллели не просто искажают историю и реальность, но заводят исследование в тупик – достаточно обратиться к пониманию авторства в елизаветинском театре или же обратить внимание, что в эпилоге неснятого фильма, венчающего «Чиста английское убийство», Шекспир получает с континента письмо с инструкциями, обклеенное марками, которые появятся намного позже.
Автор, отлично ориентирующийся в реалиях островной истории, прекрасно знает историю изобретения почтовой марки, тем не менее, одним из последних кадров своего фильма-исследования делает крупный план марок с видами парусников, чтобы, по всей видимости, подмигнуть читателю и сдать свои козыри.
Мол, всё (или почти всё), что рассказано в этом тексте, я придумал.
Таким образом, получается, что в фантастическом конкурсе может участвовать любой исторический роман, априори являющийся реконструкцией и придумкой того, как всё могло бы быть на самом деле.
Любой авантюрный роман, вроде «Трёх мушкетёров», кстати, тоже, раз уж в основу истории с подвесками и осады Ла-Рошели взяты исторические факты.
Еськов потому и упоминает одну из книг Переса-Реверте, что тот в романе, по которому Роман Полански снял «Девятые врата», даёт альтернативную и вполне криптологическую версию великой книги Дюма.
То есть, самое интересное в работе Еськова не работа с историческими реалиями, но игра с жанрами, когда, во-первых, пространный комментарий предшествует небольшой пьесе, а, во-вторых, в последней части книга резко меняет настрой и собственную траекторию, чтобы доехать до красивого (хотя и предсказуемого финала) с совершенно иной стороны.
У меня тут только одно возражение, вызванное проблемами занятого человека, с совсем небольшим количеством свободного времени: почему Борхес умел подобные конструкции укладывать в трёхстраничные новеллы?
Только ли потому, что болел за смысл, а не за то, чтобы параллельно ещё и учёность свою выказать?
К архитектурному стилю такого произведения есть разные подходы: одни, подобно Центру Помпиду, выставляют стигмы служебных коммуникаций наружу, другие, подобно многоэтажным парковкам, прячут айсберги невидимых этажей в подземный подтекст.
Наверняка, есть любители и у той и у другой методы, однако, что-то подсказывает мне, что у современного читателя должен пользоваться спросом, всё-таки, экономный вариант.
Андрей Василевский:
Для меня — такого, как я есть — «Чиста английское убийство» оказалось самым увлекательным чтением в номинационном списке. Просто проглотил. Я такие штуки — «конспирологию здорового человека» — очень люблю. (Впрочем, к «конспирологии курильщика» я тоже неравнодушен.) Но… Сочинение Еськова — не фантастика ни в каком смысле: ни как жанр, ни как прием. Но раз его номинировали, а организаторы допустили — так тому и быть.
Небольшой роман «Дым Отечества» – несколько запоздалая, но не утратившая актуальности отходная советской фантастике (в самом широком смысле). Советский звездолет «Королёв», стартовавший в год столетия Октябрьской революции, возвращается на Землю аккурат в разгар Нового средневековья, из развитого социализма – в развитой феодализм. Метафора более чем прозрачная. Но вот в чем парадокс: в этом дивном новом мире, где на свет божий выползли все подземные лавкрафтианские монстры, советские космонавты чувствуют себя вполне комфортно, не хуже, чем на борту корабля рядом с бдительным замполитом. Щепетёв изобретательно и ловко имитирует и травестирует ранних Стругацких (прежде всего «Возвращение»), отчасти Станислава Лема (разумеется, «Возвращение со звезд») и других фантастов 1950-1980-х, активно разрабатывавших эту тему, подводит итоговую черту. Хороший аргумент в спорах об «образе будущего» в современной отечественной фантастике – хотя если бы эта книга вышла лет на двадцать раньше, она вызвала бы куда более шумный резонанс.
Валерий Иванченко:
У советского космического корабля «Королёв» при возвращении домой сломался спидометр. Вместо торможения звездолёт разогнался до скорости света и перескочил через несколько тысячелетий. В Солнечной системе тем временем сдвинулись с места планеты и физические законы, космические базы заброшены, люди на Земле одичали и живут в каком-то волшебном средневековье, к тому же разговаривая на латыни.
Небольшая повесть Василия Щепетнёва формально является новейшим прологом к старому его роману о приключениях бывших космонавтов в фэнтезийной реальности. Повесть, однако, совсем про другое. Она не очень тонко, но довольно смешно издевается над советской фантастикой. Сейчас такой тренд, вспомнить хоть «Красный космос» Михаила Савеличева, автора, с которым у Щепетнёва вообще много общего по части восприятия советской реальности. Это не глумление, а своеобразный оммаж, избавление от детского импринтинга, чего новому поколению, пожалуй, уже не понять. Впрочем, книга честно издана в серии «Ретро библиотека приключений и научной фантастики».
Милитаризованные космонавты, готовые в любой момент быть расстрелянными по подозрению в измене (за каждым членом экипажа ходит вооружённый охранник). Интриги бортового компьютера, убившего замполита при помощи механической Буратины. Свинья-ищейка, выдрессированная со скуки в подсобном хозяйстве звездолёта. Сабли конструкции Будённого из космической стали (главный герой просит себе две, для двуручного боя, он скептически относится к официальной системе Порфирия Иванова, предпочитая для физического развития классическое пособие «Физкультура на Земле и в Пространстве»). Всё это изложено от лица ворчливого циника-бортмеханика в духе посконных флотских рассказов. Такие вот новые горизонты.
«Дым отечества» Щептенева – приквел другого, более раннего и более обширного романа, и это чувствуется. Взятый как самостоятельное произведение, он кажется коротким, незаконченным и оборванным на самом интересном месте. Далеко не самое лучшее построение повествования: сначала нагнетать загадки, потом кратко проговорить объяснение некоторых из них ( не всех) и дать занавес. Впрочем, даже с этими оговорками, в «Дыме» много любопытного. Это добросовестная попытка написать текст в стилистике старой доброй советской твердой научной фантастики, но если так можно выразиться, находящейся на этапе саморазложения. Это т.ск. мир «Полдня», отягощенный памятью о ГУЛАГе. И плюс это – советская ретро-фьюче, не назвать его «соцпанк», взяв соответствующие корни у «стимпанка» и «соцарта»? Союз Советских Коммунистических Республик, в котором уже – как это виделось в средине ХХ века – уже к началу нынешнего века есть суперкомпьютеры и межзвездные полеты, но нет персональных компьютеров, записи идут на бумаге, видеосъемка – на пленке, программисты бегут на запад, а замполиты прослушивают разговоры экипажа. Развитие действие несколько замедляется техническими подробностями и промежуточными событиями, в моем личном кругозоре такая манера письма вызывает ассоциации с произведениями Сергея Павлова, автора «Лунной Радуги». Авторская речь смешивается с речью главного героя, и в этой речь смоделированы оттенки этакого «вчерашнего крестьянина», что-то от Зощенко-Шукшина-Солженицына, как будто Ивана Денисовича послали в космос. Ну а субъективно: читать Щепетнева было интересно.
Андрей Василевский:
Я уже писал в fb, что читаю для премии «Новые горизонты» настоящую «производственную прозу»:
«– Есть активировать активную броню, – донесся голос Бардзимашвили из звуководной трубы, и, спустя пять секунд:
– Активная броня активирована штатно.
Активирована-то активирована, а вот как проявит в деле, если до дела дойдет? В полете не подвела, иначе и полет был бы невозможен – любое столкновение с метеоритом, даже крохотным, на эр-скорости (эр – значит релятивистская) высвобождает массу энергии, массу, помноженную на квадрат скорости пополам. Броня эту энергию переводит на счет «Королёва», подпитывая всепожирающую гатрамонную топку. Но сейчас – как знать. Радуйся тому, что есть. Активировалась – уже хорошо».
Вот еще:
«Фомин еще только-только обдумывал эту возможность, а коммодор уже выводил на экран:
«Первый – ВЦА: запрос контроля».
Через мгновение на экране появился ответ:
«ВЦА – Первому: все системы ВЦА функционируют штатно. Предложение: начать проверку первого уровня. Да, нет».
«Да», – напечатал Командор.
«Приступаю. Предварительный расчет: проверка первого уровня займет 7 минут 16,4 секунды».
Проверкой занималась лишь часть ВЦА, остальные ресурсы агрегата по-прежнему управляли кораблем.
Спидометр показывал уже семьдесят сантисветов. Потом подскочил до девяноста девяти. И, наконец, уперся в сотню. Скорость света! Вот тебе и затормозили!
Придется Горбулёву поработать, и поработать изрядно. Обслуживание Цифруши – это прерогатива группы числовиков. Бортмеханики могут помочь только откручиванием винтиков. Блок протеев подать-принести, еще что-нибудь в том же роде. Числовики – работники умственного труда и все свои действия осуществляют преимущественно мысленно. У бортмехаников же весь ум в руки уходит…»
Мне объяснили, что это пародия, буду знать. Ведь так и всерьез пишут. Все равно жалко времени: ведь я не так увлечен пародируемым материалом, как автор романа. (Так обозначено в книге – «роман», но не роман.)
Звездолет «Королев» возвращается из первого гиперпрыжка, посвященного столетию пролетарской революции, к совсем другой Земле. Коммунистическим астронавтам придется смириться с тем, что тысячи лет не оставили следа от передовой идеологии, ССКР и привычной цивилизации, – и придумать, как жить дальше.
Странноватый выбор текста для номинации на премию. Повесть (романом ее назвать невозможно) ни сюжетно, ни идейно не отличается от предыдущих антикоммунистических антиутопий Щепетнева, а классом она заметно пониже того же «Марса, 1939 г.». «Дым Отечества» носит очевидно служебный характер: это всего лишь приквел к давнему роману «Хроники Навь-города», не слишком обязательный, совсем не увеличивающий ценность «основного» романа и имеющий спорную самостоятельную ценность. Сюжет вторичен, интрига притянута за уши, и вообще текст кажется написанным на голом мастерстве и сугубо для закрытия некоторого непонятного читателю гештальта.
Новые Стругацкие, СССР даже не 2.0, а 22.0. Чем-то этот текст напоминает мне идеальный паровоз (их в СССР производили до 1956 года). И вот в какой-то момент паровозы стали совершенно прекрасны, с улучшенным КПД, но одна беда – время их прошло. То есть текст хорош, но он намертво привязан к советским предшественникам, как ностальгия привязана к волку, ловящему яйца в старинной игрушке.
облако тэгов
